Казалось бы, Галина Ивановна Уствольская (чье 85-летие мы недавно с благоговением отметили) - композитор, известность которого неуклонно растет. Ее музыка, каких-нибудь 15 лет назад звучавшая редко, издается и записывается чуть ли не собраниями сочинений. Но сейчас, когда признание творчества Уствольской в качестве классики ХХ столетия стало непререкаемым, сама она уходит в неизвестность. То есть не она - Галина Ивановна была и остается личностью загадочной, - а тот уствольский дух, уствольская аура, которая составляла важную часть советской и постсоветской музыкальной атмосферы. Эта аура стойко держалась еще в начале 90-х годов, ныне же пребывает в рассеянии и готова выветриться окончательно. Молодые исполнители, которые теперь играют Уствольскую, помянутого духа попросту не застали, более зрелые же за немногим исключением в прежние времена не соприкасались с ее творчеством. Нынешняя известность Уствольской - известность ее нот, а специфический гипнотизм, некогда сопутствовавший этим нотам, затерялся. И мне хотелось бы на краткий миг освежить предание былых лет.
На закате советского строя творения Уствольской воспринимались в двойном ореоле полузапретного плода и полумистического откровения. Их автор считался одной из значительных фигур противостояния. Чему и как противостояла Уствольская - никто особенно не задумывался (точнее, тогда на эти вопросы существовали ответы, не подвергавшиеся анализу): ее демонстративная религиозность, подчеркнутая отчужденность от всех форм советского общежития, наконец, музыка, такая передовая и эзотерическая, - все это влекло. Влекло в ряды духовных подпольщиков; казалось, внимая ее композициям, становишься одним из обитателей культурных катакомб, входишь в число посвященных и непокорных. Переписывание нот от руки, исполнение "симфоний" в рекреациях консерваторского общежития, всякий раз собиравшее изрядную публику еще в начале 90-х, заговорщицкий настрой, сопровождавший любую проуствольскую акцию... Сама же Галина Ивановна таилась, это теперь ее можно видеть на авторских концертах, но когда-то всякий истинно культурный человек знал: она принципиально не ходит на исполнения собственных сочинений.
Да, она восседала, как пифия на треножнике, в недрах индустриального питерского района не то в серном дыму, не то в чаду городских испарений, и многие, ловя ее лаконические и таинственные музыкальные изречения, трактуя их на все лады, чувствовали себя дельфийскими жрецами. Шли разговоры о сверхплотности, сверхзначимости ее звукового языка, об особой емкости ее вещания... Слышалось: "вещество звездных недр", "движение гамм в спиритуалистическом пространстве", особенно часто - "послание" (свыше, из космоса) etc. Если уж какой-нибудь петербуржец побывал в уствольских катакомбах, то, общаясь с москвичами и прочими иногородцами, непременно нес им весть о сивилле с улицы Гагарина. Сивилла, пифия, оракул... Бывают ученые, врачи - компетентные и даже великие, - авторитет их значителен. Но является вещунья - и не то чтобы затмевает их, но приобретает надежный электорат и славу, которая тем устойчивее, что распространяется неформальными путями и обрастает легендами. В музыке подобное явление - не то чтобы редкость, но, как правило, оно представлено фигурами калибра Марии Стефании; Уствольская же - музыкальная Ванга. Прежде чем вещунья получит международное признание, информация о ней передается благоговейным шепотом, с прибавлением потрясающих историй о ее даровании, необычайной жизни, силе и странностях натуры. Ее изречения имеют хождение в виде затрепанных брошюр, ей посвящаются семинары во всяких закутках... Так и с Уствольской. Любопытно, что полуподпольный уствольский бум произошел в 80-е годы, когда наблюдался расцвет всяческих эзотерических консорций - от общества Елены Рерих до адептов пришелицы Тааны. И - risum tenаtis, amici - слова "он не знает Тааны" и "он не знает Уствольской" произносились с совершенно одинаковой интонацией.
Подобно вещунье, имеющей почитателей среди власть имущих, Уствольская обрела адептов в лице признанных светил музыкального мира, склонявших головы перед ее неизъяснимым дарованием. Шостакович, по легенде, еще в сталинские годы высказывался в том роде, что "человечество не понимает музыки Уствольской, потому что не доросло". Тищенко почитал ее, как доктор Амбруаз Паре знахаря Рено. Сплетни о мрачноватом аскетизме, суровом характере - как они походили на рассказы об авторитетной гадалке, которая непременно орет на посетителей страшным голосом либо кидается в них всякими предметами. Пламень Уствольской тлел в толще советской жизни подспудно, доступный единичным взорам, но пробил час демократизации, и многие устремились к нему, заранее настроенные на апологию... Нелепо, конечно, ставить знак равенства между Уствольской и уствольщиной. Одно дело - молва, поветрие, искажающие образ художника, другое дело - его творчество. Может быть, слова об уствольщине в юбилейные дни покажутся бестактными, да и вообще несвоевременными - но лет через 20, когда настанет время для анализа музыкальной психологии конца ХХ века, к этому явлению придется обратиться. Галина Ивановна - музыкант значительного масштаба прежде всего потому, что масштабны ее интонационные идеи. Эти идеи стали частью нашей слуховой жизни, они оказали значительное влияние на музыкальное мышление эпохи. Влияние благотворное - поскольку в пору господства тенденции к рассеянию и девальвации музыкальной мысли они взывают к концентрации, содержательности. Однако частью нашей жизни стала и уствольщина, и не приходится думать, будто бы она не обусловлена произведениями Уствольской, ее стилем. Концентрация мысли? Да... Высокий творческий накал? Да... Вы знаете, что такое четверть? Еще не так давно слово "четверть" было непременным отзывом на пароль "Уствольская". Четверть - такая нотка, черный кругляшок с палочкой без хвостика, более всех прочих нот похожий на гвоздь. Именно из таких гвоздей преимущественно слагаются послания нашей сивиллы. Подчеркнутый аскетизм, лапидарность ее произведений наглядно выражены в нотной записи: для того чтобы зафиксировать их, нужно в несколько раз меньше различных знаков, чем, скажем, для записи симфонии Танеева.
Музыка Уствольской и сильна, и энергетична, но лишена массы составляющих - это как бы организм из одного органа, язык, сведенный к двоичному коду. Порою ее неполнота - при жизнеспособности - производит эффект наваждения, будто в космосе повисло полпланеты... Отсюда любопытное следствие: "обычная" великая музыка внутренне требует критичного отношения; уствольская музыка, напротив, может восприниматься только при безусловном, апологетическом принятии, иначе возникнет масса "почему", губящих на корню ту экзальтацию, которой добивается ее создательница. И вещунья ведь не обязательно шарлатанка: у нее может быть подлинный дар. Но если задаться вопросом, сколько в ней дара, а сколько психологического давления и какова метафизическая природа этого дара, - тогда смысл обращаться к вещунье исчезает. Психоатака Уствольской на музыкантов и слушателей очень масштабна. Каждая нота подчеркнута - дабы донести до исполнителя ее весомость. А чего стоят авторские комментарии! Например: "Солист - женщина. Платье черное, до пола. Руки и шея закрыты. Без украшений. Без микрофона". Чего стоят исполнительские составы в ее пьесах - эти комбинации то нескольких роялей и контрабасов, то нескольких гобоев и труб, так восхищавшие в свое время поклонников... Не говоря уже о пресловутой религиозности. Здесь, между прочим, если не пасть благодарной жертвой уствольской психоатаки, есть риск весьма печального поворота. Звучит, например, 4-я симфония (пьеса для 4 исполнителей продолжительностью несколько минут). Сверхценный контрапункт из пяти четвертей, пианист священнодействует, ударяя локтем по клавиатуре... Ведь от басовитых возглашений певицы в "черном платье до пола", содержащих обращение к Богу, непредвзятого слушателя может и покоробить в подобном контексте.
В Уствольской поразительно то, что свой стиль, который должен был в советские времена восприниматься как крайне авангардный и формалистичный, она выработала уже в 40-х годах. Она творила абсолютно подпольно, не рассчитывая на обнародование своих произведений. Творила в тигле собственной натуры с напряжением, львиная доля которого уходит на самоограничение: не на создание, а на аннигиляцию. Такая честность с элементами самосожжения, конечно, очень впечатляет. Музыка Уствольской подпольна не относительно советского строя - она подпольна вообще. Она - порождение оборотного, сумрачного мира, родилась в той тени, которую отъединенная от жизни индивидуальность отбрасывает внутрь себя.